двери с чернильной надписью «23».
– Войдите – закричал кто-то изнутри.
– Разрешите войти?
– Входите, рядовой.
В кабинете за полированным столом дымил болгарской сигаретой незнакомый подполковник. Капитан Дятлов переминался в углу, теребя в руках какие-то бумажки.
– Здравия желаю! Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу капитану?
Этот? – кивнул подполкан Дятлову, не реагируя на меня никак.
– Так точно, он!
– Хорошо. Ну, всё, иди…
– Куда? – спросил растерянно Дятлов.
– Откуда мне знать? – начал раздражаться подполковник. – У тебя что, капитан, работы нет? Вот и иди, работай…
– Так точно, иду, – растерянно пробормотал Дятлов, изгоняемый из собственного кабинета.
Он проскользнул мимо меня и тихонько прикрыл дверь.
Мне стало как-то не по себе. Особиста, которого в части побаивались даже старшие по званию офицеры, выгоняют из его собственного кабинета, как собаку, да ещё в присутствии рядового. Кто же этот опасный тип?
– Подполковник Кибальчиш, – представился неизвестный, – и нечего зубы скалить, сынок! Садись, закуривай, – он запустил по полировке в мою сторону пачку «Родопи».
– Фамилия моя легендарная, сам понимаешь. Дед в одном полку с Гайдаром служил. Знатно деды наши шашками помахали в гражданскую. Отец мой Берлин брал…
Мне подумалось, что подполковник начнет сейчас известную бодягу про отцов-дедов-прадедов, в духе нашего замполита, но Кибальчиш мастерски поменял вдруг тему.
– А я вот врагами занимаюсь. Как думаешь, сынок, есть у нас враги?
– А как же, – ответил я, усаживаясь на краешек твердого стула, – конечно есть. Китай. Америка. Потенциальные противники. Хотя мы и стремимся к разрядке. У нас все время политинформации…
– Не о тех врагах ты думаешь, сынок. Враги у нас под боком. Только и ждут случая. А еще молодежь есть глупая, лишенная классового чутья. И они её что?
– Что?
– Используют они её. В своих целях.
– Кто, товарищ подполковник?
– Да враги же, сынок. Используют.
– Кого?
– Молодежь нашу несознательную. И тебя, млядь, как представителя этой молодежи!
Подполковник встал. Я тоже попытался подняться, но он заорал:
– Сидеть, сукин сын! Вы что, рядовой, думаете, что если вы мараете бумагу, то нам об этом ничего не известно? Нам известно всё, мерзавец!
– Какую бумагу?
– Молчать! Молчать, вражина!!! Кто это писал? Чьи это, извиняюсь за выражение, вирши? А?
Он орал так, что мне захотелось в туалет.
Тут подполковник сунул мне под нос стопку листов, и я с изумлением обнаружил, что это мои собственные стихи, которые я кропал понемногу в тетрадку, изредка давая желающим переписать что-то на память, как водится у солдат.
Текст на листочках был аккуратно отпечатан на машинке. Так я впервые в жизни увидел собственные стихи напечатанными, и это, несмотря на весь ужас ситуации, вызвало у меня на миг чувство неуместной эйфории.
– Это моё, – заявил я, улыбаясь довольно глупо.
– Вот видишь, сынок, – проникновенно и ласково сказал Кибальчиш и, обойдя стол, положил мне руку на плечо, – способности-то есть у тебя. Замполит хвалит, говорит, что ленинскую комнату красиво оформил. Маркс, понимаешь, как живой, бородища, ух!.. А содержание? Содержание у тебя, сынок, реакционное. Льешь воду на мельницу врагов…
– Да где же?
– Как где? Вот эта строчка, например… – Кибальчиш очеркнул мощным, похожим на отвертку, ногтем одну из строчек. – Что это за намек?
– Так это, того… метафора… нисходящая…
– Метафора говоришь… ладно. А вот это что?
– А это гипербола…
– Ладно, пусть гипербола, уел старика. А вот что за слово? «Гнида», а вот слово «съезд». К чему это? Какой такой съезд?
Товарищ подполковник! «Гнида» – это для экспрессии. А «съезд» это у вас опечатка. У меня это – глагол – «съест», в смысле «скушает». Тут даже по смыслу не подходит.
– Ну, знаешь, смысла в твоей писанине и без того не много, – поделился Кибальчиш, – а содержание может быть опасным даже при всяком отсутствии смысла. Абстрактное искусство, слыхал?
– Так точно. Но не разделяю.
– Молчать, тварь, сука, фашист!!! Пристрелю, падла, прямо тут! – снова заорал подполковник, на этот раз прямо мне в ухо, так что оросил меня слюной.
Я вздрогнул и втянул голову в плечи. Мне показалось, что Кибальчиш сейчас тяпнет меня за ухо, как собака. Но он просто продолжал бесноваться.
«Припадочный» – подумал я.
– Вы, рядовой, потеряли все ориентиры! Что это за беспрерывные пьянки, что за подрыв боеспособности? За полгода вы три раза ходили в самоходы и приносили водку из Тикси!
«Не три, а пять, – тоскливо подумал я. – Но кто же стучит?» Кибальчиш успокоился так же быстро, как и завёлся.
– Плохо дело, сынок, исправляться нужно, пока не поздно. На боевых дежурствах пеленговать нужно, а не стишки писать. Кстати, где ты был шестнадцатого января?
– Как где, товарищ подполковник? На дежурстве. Пурга была. Тут не ошибёшься. Я же дежурю шесть-через-шесть.
– Ага. А тринадцатого января дежурил?
– Так точно.
– А девятого? А семнадцатого?
– Дежурил.
– И всё было благополучно? Вражьи голоса не слушал?
– Так точно. В смысле, никак нет, не слушал. Ничего особенного не было… Я не помню. Можно проверить по журналу.
– Проверим, сынок, всё проверим. Распишитесь о неразглашении профилактической беседы.
Я расписался в каком-то лиловом бланке.
– Идите, рядовой.
– Разрешите идти?
– Идите!!! Рядовой!!!
– Спасибо. До свидания, товарищ подполковник.
Я поднялся, повернулся по уставу. Кибальчиш дождался, когда я возьмусь за дверную ручку, и сказал мне в спину:
– И помни, сынок, уголовное дело – это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз – и ты уже на стройках социализма… Так что веди себя потише… И еще, к вопросу пьянки. Делай интервалы, сынок.
Наверное, увидев привидение, я бы не испугался больше, чем сейчас. Почти дословная цитата из случайно услышанной мною передачи «Голоса Америки»? Что это? Не могут же они знать всего… Или я случайно записал передачу на магнитофон? Или совпадение? А может, Кибальчиш просто слушает вражьи голоса и запоминает удачные выражения? Ну да. В блокнот записывает… Бред какой-то…
– Что вы застыли, рядовой, – подтолкнул меня голос подполковника, – закройте дверь и помните о подписке.
Первым делом я поймал гуся Второго Подразделения и велел ему бежать бегом и передать Панфилу, чтобы тот немедленно пришёл в чипок. Затем, оглядываясь, сам отправился в чайную.
Мне казалось, что за мной следит пристально тень подполковника Кибальчиша.
Панфил пришел минут через десять вместе с Чучундрой. Я изложил им весь разговор.
– Сейчас ты совершил преступление, – заметил Чучундра, – сам же сказал, что давал расписку.
Панфил вдруг обнял меня.
– Молодец, – сказал он прочувствованно, – совсем ещё юноша, стихи так себе, можно сказать дрянь, а уже печатаешься. Поздравляю!
– Не завидуй, придурок, там в особом отделе твоих виршей уже полное собрание сочинений лежит, я уверен… Всё знают, паскуды. Молчат и наблюдают… Чуваки, он же меня не за этим вызывал! Что ему стишки и пьянки… не его уровень, в натуре. Он про числа в январе спрашивал. Датами интересовался, гад. А мы частоту когда запустили? А? Именно. Девятого. И ответа нет до сих пор. Суши́те сухари… приплыли…
– Так он только с тобой говорил. По идее должен был с Панфила начать.
– Может, ещё позовёт. Ладно, мне пора. Джаггера предупредите. Не нравится мне всё это… Да, и хорош болтать, что попало, по телефонам. Встретимся дня через три, перетрём.
– Скорбны дела наши, братушки, – сказал Панфил. – А пока вот, слушайте:
…Чёрные водители
Ночных трамваев
Мы-то их не видели.
Мы не знали.
Мы, катясь по рельсам
Чёрным
Не гадали.
Много пропускали,
Много забывали.
Чёрные водители,
Нас простите ль вы?
У воды застыли
Мраморные львы.
С черною улыбкой
Чёрны и мрачны
Мраморные, мраморные, мраморные
Львы.
На ночных водителей
Лучше не надейся.
По любви катились мы,
Как по рельсам.
Повороты скользкие,
Близкие
